Девочка на фоне персидского ковра, 1886

» Первая » Вторая » Третья » Четверт » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннад » Двенадц » Тринадц » Четырнад » Пятнадц » Шестнад » Семнадц » Восемна » Девятнад » Двадцать » Дв.первая » Дв.вторая » Дв.третья » Дв.четверт » Дв.пятая » Дв.шестая » Дв.седьма » Дв.восьма » Дв.девять » Тридцать » Тр.первая » Тр.вторая » Тр.третья » Тр.четвер » Тр.пятая » Тр.шестая » Тр.седьмая

Искусство Врубеля, как и поэзия Лермонтова, находит отклик у молодых. В духовном развитии подростков бывает «лермонтовский» период, когда втайне самоотождествляются с Печориным, когда лирику Лермонтова предпочитают всякой другой, даже пушкинской. А те, кто восприимчив к живописи, в это время открывают для себя Врубеля. С возрастом приходит более зрелое понимание его живописи, но, чтобы оно пришло, первая встреча с ним должна состояться в молодые годы: не испытав в юности обаяния Врубеля, потом наверстать уже трудно.

Если не знать ничего о Врубеле, кроме его картин, можно вообразить его похожим на Демона. Но, как свидетельствовали хорошо знавшие его люди, ничего демонического не было ни в характере, ни в наружности Михаила Александровича Врубеля. Внешне это был небольшого роста и хрупкого сложения блондин, немного суетливый, экспансивный, большей частью общительный и приветливый, иногда раздражительный. В его характере коренилась какая-то вечная невзрослость, беспечная нерасчетливость, - человек мгновенных порывов, неожиданных поступков, внезапных причуд. Сестра его жены, впервые познакомившись с Врубелем, когда тому было сорок лет, записала в дневнике: «Он... показался мне слабым, такой маленький,- мне стало его жалко... я мало верю в его будущность, мало у него сил». А он в то время уже был автором эскизов к росписям Владимирского собора, «Сидящего Демона», иллюстраций к Лермонтову, «Испании», «Гадалки». Правда, лишь очень ограниченный круг людей его работы видел: до конца 1890-х годов они нигде не выставлялись.
Отец Врубеля служил по военному ведомству, и семья часто переезжала, поэтому у будущего художника не было родного гнезда и связанных с ним воспоминаний: родился он в Омске, через три года жил уже в Астрахани, потом год в Петербурге, затем в Саратове, снова в Петербурге, пять лет в Одессе и, наконец, с 1874 года опять в Петербурге, где восемнадцати лет поступил в университет, а по окончании университета - в Академию художеств.
Несмотря на кочевую жизнь, детство Врубеля проходило, по-видимому, беззаботно. Рано лишившись матери, он рос на попечении мачехи, но мачеха оказалась доброй, любящей и заменила мать ему и его старшей сестре Анне; потом появились еще братья и сестры. В большой семье Миша был общим любимцем. У него было слабое здоровье - только в три года он начал ходить, - но веселый и живой нрав. Знавшая его в десятилетнем возрасте дочь писателя Мордовцева впоследствии вспоминала, какой это был красивый и резвый мальчик, «кумир всех девочек», затевавший романтические игры по Майн Риду и Фенимору Куперу, вовсе лишенный мальчишеской грубости, «в нем было много мягкости и нежности, что-то женственное».
Каким он был в отроческие годы, можно примерно представить по нескольким письмам к сестре Анне, которая всю жизнь оставалась его самым близким другом. В начале 70-х годов она училась в Петербурге на педагогических курсах, а брат писал ей из Одессы. Письма, написанные хорошим литературным слогом, не без некоторого щегольства, рисуют нам юного гимназиста, начитанного, впечатлительного, многим интересующегося, но отчасти склонного лениться и разбрасываться, за что он сам себя то и дело укоряет. С сокрушением пишет, что вот собирался за время каникул прочитать в подлиннике «Фауста», пройти по учебнику 50 английских уроков - и ничего не успел! Зато много бывал в театре (это его стойкое увлечение) и много рисовал, даже скопировал маслом «Закат на море» Айвазовского. Гимназист Врубель вставляет в письма французские фразы, цитирует классиков, очень мило острит, отпускает язвительные замечания по адресу одесского и бессарабского общества («Сон, еда и апатичное сонное бездействие - вот в чем проявляется эта жизнь»); тут же жалуется на придирчивость учителя латинского языка и сообщает, что «много задано на завтра из геометрии». Рассказывает о делах семейных, передает приветы петербургским кузенам, заочно целует ручки кузинам, воображает с завистью, как они там, в Петербурге, все собираются по вечерам у тети Вали (сестры мачехи) - «в зале зажигают лампы, раздаются звуки рояля... может быть, даже вы и танцуете...». В общем, мальчик как мальчик, даровитый, но скорее обещающий разностороннего дилетанта, чем одержимого художника, каким потом стал. Он «почитывает и порисовывает», «набрасывает фантазии карандашом», играя своими способностями - а они обнаружились у него рано, с пяти лет. Однако театр и музыка занимают его не меньше рисования. В старших классах гимназии он увлекся историей и римскими классиками, в латыни так преуспел, что потом, будучи студентом, подрабатывал, давая уроки латинского языка.
В университете Врубель учился на юридическом факультете, но к юриспруденции оставался более чем равнодушен - только философию изучал усердно, особенно труды Канта. Именно в университетские годы, часто бывая в Эрмитаже, завязав знакомства с художниками, он стал много рисовать сам и осознал свое настоящее призвание.
Искусство начинало забирать над ним власть. Он с грехом пополам после окончания университета отбыл воинскую повинность, и в 1880 году, уже двадцати четырех лет, снова сделался студентом-первокурсником - на этот раз Академии художеств.
Что это было за время - 80-е годы XIX века? После того как в 1881 году бомбой Гриневицкого был убит Александр II, разгромлена «Народная воля» и казнены ее вожди, в общественной атмосфере России наступило затишье. 80-е годы называли годами безвременья, желая этим сказать, что время как бы стерлось, осталась вереница дней, похожих один на другой и перемен не обещавших. Началось с правительственной реакции: был отменен подготовлявшийся ранее проект конституции и начисто закрыт путь реформам, ограничивающим самодержавие. У руля власти встал обер-прокурор Синода Победоносцев - одна из самых мрачных фигур русской истории XIX века, враг парламентов, демократических прав, конституций, враг культуры и просвещения. Была уничтожена университетская автономия, закрыты Высшие женские курсы, ограничен доступ в высшие учебные заведения детям из низших сословий. Закрывались лучшие журналы, в том числе «Отечественные записки» Салтыкова-Щедрина. Россию «подмораживали». Впоследствии Александр Блок в поэме «Возмездие» посвятил безвременью 80-х знаменитые строки:

В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла.

Реакция была не только правительственная - «сон и мгла» царили в сердцах. После событий 1881 года все как бы устали. Пришло разочарование в террористических методах революционной борьбы, к которым прибегали народовольцы. Другое крыло, народничество, в свою очередь разочаровалось в хождении в народ и перешло на позицию «малых дел»: хоть что-то делать. Устроить медицинский пункт в селе или обучить нескольких деревенских ребят грамоте - и то хорошо. Казалось, историческая перспектива утеряна, новых сил не видно. Социал-демократия тогда переживала, по определению В.И.Ленина, «процесс утробного развития». Интеллигенция русская чувствовала себя на бездорожье, поддавалась ощущению томительных серых будней жизни. Будничность, бесперспективность, беспросветность - вот преобладавший тон тех лет, когда Врубель пришел в искусство «иллюзионировать душу, будить ее от мелочей будничного величавыми образами», как он сам позже говорил.
Политикой он не интересовался, как свидетельствовала хорошо знавшая его сестра. Но гнет обыденности, «апатичное сонное бездействие», спячка души - это было ему ненавистно. И против этого он восстал как художник.
Ищущая мысль неистребима - лишенная выходов вовне, она уходит вглубь и роет исподволь, как подземный крот. В 80-е годы мало действовали, зато много читали, раздумывали, внутренне готовясь к «переоценке ценностей». По словам Горького, «жизнь была наполнена торопливым подбором книжной мысли: читали Михайловского и Плеханова, Толстого и Достоевского, Дюринга и Шопенгауэра...». Но гражданственный пафос литературы и искусства предшествующих десятилетий заметно сник: преобладающим стал элегический минор.