Демон, 1890

» Первая » Вторая » Третья » Четверт » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннад » Двенадц » Тринадц » Четырнад » Пятнадц » Шестнад » Семнадц » Восемна » Девятнад » Двадцат » Дв.первая » Дв.вторая » Дв.третья » Дв.четверт » Дв.пятая » Дв.шестая » Дв.седьма » Дв.восьма » Дв.девять » Тридцать » Тр.первая » Тр.вторая » Тр.четвер » Тр.пятая » Тр.шестая » Тр.седьмая

Затем «Демон» всецело поглотил Врубеля, и тема Пророка возобновилась в его творчестве только через несколько лет, после болезни. Теперь она стала для него главной. На картине маслом 1904 года шестикрылый серафим с мечом и горящей лампадой в подъятых руках появляется один - пророка здесь нет,- и называется картина «Азраил» (ангел смерти). Как в ярком бредовом сне, возникает из зелено-синих и красно-лиловых жгучих переливов узкий, как бы змеиный лик ангела смерти, на шее длинной и прямой, как колонна, в обрамлении черных волос, с невидящими (или всевидящими?) громадными глазам. Это выражение надвигающейся, неотвратимой судьбы, лик возмездия, которое осуществит этот взнесенный меч и «угль, пылающий огнем». Сильное, грозное произведение. Затем, в дальнейших вариациях темы, снова появляется пророк, но теперь художник отходит от канонического библейского типа и придает ему сходство с собой, что вполне очевидно в рисунке «Голова пророка» и в композиции «Шестикрылый серафим» («Перстами легкими как сон моих зениц коснулся он»). В лице пророка больше нет страха, оно проникнуто благоговейным смирением, выражает одновременно и разбитость, и просветленность. И ангел стал другой - хотя по типу близок «Ангелу смерти», но смотрит кротко и сострадательно, а прикосновение его руки действительно легко, как сон. От прикосновения серафима «отверзлись вещие зеницы». Но момент просветления приходит поздно, врубелевский пророк слишком истомлен и обессилен, чтобы «глаголом жечь сердца людей». Потому с такой печалью взирает на него ангел.

И лично пережитое, и всеобщее слилось для Врубеля в теме Пророка, ставшей его лебединой песнью. Она претворилась в тему трагической миссии поэта, художника. Если, как говорил Достоевский, «красота спасет мир»; если, по убеждению Врубеля, «истина в красоте», значит, через искусство истина должна воплотиться. Значит, художник - провозвестник и носитель истины. Но он платит за это ценой саморазрушения, крушением своей личности, которой не под силу прикосновение божественной десницы. Так можно понять смысл последних вариаций Врубеля на тему пушкинского стихотворения. Врубель принял духовное наследство от Александра Иванова, Лермонтова, Пушкина, продолжил их идеи, но продолжил в эпоху социальных и духовных кризисов конца века. У него они по-иному звучат. Гордый Демон, у Лермонтова остающийся несломленным, у Врубеля повержен. Поэт-пророк у Пушкина способен прозреть, и восстать, и глаголом жечь сердца людей - врубелевский пророк на пороге прозрения обречен на слепоту и гибель. Знавшие Врубеля вспоминают, что в последние годы его томило сознание какой-то вины, вины всей жизни, которую надлежало искупить. Об этом же говорится и в отрывочных записях самого художника. Во время болезни раскаяние принимало и формы болезненные - он простаивал на ногах целыми ночами, как бы исполняя наложенную епитимью, хотел покарать себя, отказывался от пищи. Болезнь болезнью, но и в навязчивых идеях больного символически преображаются реальные обстоятельства жизни, в данном случае - реальные угрызения совести. В чем же так мучительно раскаивался художник? Молва услужливо подсказывала: в том, что он связал свое творчество с «духом тьмы», «продал душу дьяволу»,- так еще один стебель легенды вплетался в биографию Врубеля. И, надо признать, легенды небеспочвенной: в упомянутых записях находятся ей подтверждения. Но нельзя все же и забывать, что он был болен. В действительности «состав вины», им смутно чувствуемой, был сложнее. Условно говоря, Врубель сознавал себя недостойным пророком, отклонившимся от великой миссии, корил себя за неучастие в пересоздании, в нравственном совершенствовании жизни. Жизни всех людей, от которых он высокомерно отдалялся в своем эстетическом индивидуализме, в своем пристрастии к «духу отрицанья и сомненья».

Что именно это и мучило больше всего Врубеля - подтверждается поворотом в его воззрениях на искусство, назревавшим еще во время работы над «Поверженным Демоном». В дневниковых записях Е.И.Ге начала 1902 года говорится: «Вкусы его артистические совершенно переменились, теперь он презирает художников, которые не интересуются смыслом, даже словами, а прежде он признавал только искусство для искусства». Сказано, может быть, несколько упрощенно, но тенденция подмечена верно. Врубель полюбил теперь живопись Н.Н.Ге, которого раньше совершенно отрицал, стал одобрительно отзываться о передвижниках, начал «объяснять» свои произведения «профанам», чего прежде не делал, считая, что не художник не может понять художника. Одним словом, тот Врубель, который создавал «Шестикрылого серафима», уже не подписался бы под сказанным когда-то: «Поиски мои исключительно в области техники». Даже понимая «технику» как угодно расширительно, теперь он этого бы не сказал; и конечно, не ради «техники» мечтал увидеть фрески Джотто, которыми прежде настолько мало интересовался, что даже не смотрел их, несколько раз посещая Италию. Зато он снова мог бы повторить сказанное еще раньше: «Как «техника» есть только способность видеть, так «творчество» - глубоко чувствовать, а так почувствовать... значит - забыть, что ты художник и обрадоваться тому, что ты прежде всего человек».

Врубелю под конец его творческой жизни все время хотелось вернуться к ее началу, к тому себе, каким он был в первые годы в Киеве, «с душой, открытой для добра». И в его последних работах снова проступают элементы «византийского стиля», с которого он начинал. Его концепция «художника-пророка» далека от эстетизма. Художник достоин пророческой миссии, только приобщившись к человеческим страданиям и тревогам,- вот ее скрытый пафос. Работа над «Пророком» продолжалась до последней черты, даже тогда, когда зрение уже отказывало. Эскизы, наброски - на завершение сил не оставалось. Последнюю вариацию темы Врубель назвал «Видение Иезекииля» (библейская легенда была первоисточником и для пушкинского «Пророка»). Здесь фигура ангела и профиль Иезекииля, взирающего на него снизу, едва различимы в хаотическом нагромождении линий, штрихов и пятен. Художник в это время почти ослеп. Хаос, кажется, дышит какими-то образами, силящимися пробиться из мрака. Но можно разглядеть лицо ангела и его поднятые тонкие руки. Глубокое, пронзительное сострадание в его взоре - всечеловеческое сострадание. Этот из последних сил сделанный рукой полубезумного и полуслепого мастера набросок потрясает и трогает необыкновенно.