Монография о Врубеле. Некоторые итоги жизни Врубеля
|
|
Демон, 1890
|
|
Как всегда, с течением времени произведения искусства неуловимо изменяются в своем содержании - новые поколения прочитывают их уже не так или не совсем так, как современники. И даже в течение одной жизни - жизни художника - успевает измениться духовный климат, а с ним оценки и истолкования созданного.
Когда Врубель в 1880-х годах, в Киеве, делал росписи в Кирилловской церкви и эскизы для Владимирского собора, их оценили немногие, большинство просто не заметило. Это была, в глазах восьмидесятников, церковная живопись, стилизованная «под старину», только какая-то странная. Древним русским искусством тогда не увлекались: господствовало мнение, что старая иконопись примитивна и как искусство отжила свой век. Мало кто ею интересовался с художественной точки зрения.
Искусство живописи - это бытовой жанр, пейзажи, портреты. Поэтому для широкого круга зрителей первые, но уже вполне зрелые работы Врубеля прошли незамеченными.
Потом, в 90-х годах, когда Врубель выступил с иллюстрациями к Лермонтову, а затем со своими панно на Нижегородской выставке, внимание на них обратили, но воспринимали преимущественно «как беду», как дерзкое нарушение устоявшихся эстетических понятий и норм.
На рубеже веков стали входить в силу иные понятия и нормы, чему немало содействовали деятельность «Мира искусства», поэзия символистов, наконец, интернациональный стиль модерн, который, как раз благодаря своим наиболее поверхностным образцам, а также своему внедрению в прикладное искусство, распространялся вширь, находил доступ к широкой публике, довольно быстро трансформировав ее вкусы.
На этом изменившемся культурном фоне никто уже не смеялся над картинами Врубеля. В них вопрошающе вглядывались, а вглядываясь, открывали в них созвучие с той «музыкой», которою, по выражению Блока, «гремел разорванный ветром воздух». В то время вновь приобретало особое значение понятие гения, когда-то введенное романтиками; начинали верить, что искусству предназначена великая роль в преобразовании мира, что оно способно исцелить мир проникновением в тайная тайных, явлением красоты.
Сама болезнь Врубеля не поколебала, а даже усилила романтический ореол вокруг него. С точки зрения позитивизма середины XIX века душевное заболевание художника могло бы лишь поставить под сомнение полноценность его искусства, вызвать сожаление и ничего больше. Но романтическое понятие гения сопряжено с прорывом за грань обычного, «нормального». Душевное заболевание представало в ином свете - как знак такого прорыва. Как писал Томас Манн о Достоевском, «дело прежде всего в том, кто болен, кто безумен...
- средний дурак, у которого болезнь лишена духовного и культурного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского».
Врубель был, безусловно, человеком масштаба Ницше и Достоевского, и болезнь его представлялась терновым венцом на челе гения. Она довела до апогея интерес к его искусству у современников.
Вокруг искусства Врубеля заплели венок легенд, его сделали более мистическим, чем оно было на самом деле.
Наставшая эпоха войн и революций привела к пересмотру и переоценке умонастроений художественной интеллигенции начала века. Естественно, перед лицом глобальных событий, перед народными движениями, потрясшими мир, те «кружковые», «интеллигентские» пророчества теперь виделись чем-то не сомасштабным эпохе, сугубо камерным и даже способным помешать строительству новой жизни. И символизм, и модерн были сметены вихрем событий, в 20-е годы интерес к ним был утрачен.
Но те связанные с ними художники, которые несли в себе начала, способные прорасти в будущее,- они остались. Остался Блок, остался Брюсов. Остался Врубель. Не лишним будет вспомнить, что имя Врубеля стояло в списке деятелей мировой культуры, которым было намечено поставить памятник по плану монументальной пропаганды, созданному в первые годы революции по инициативе В.И.Ленина.
Но эти годы снова переосмыслили искусство Врубеля. Что красота может переродить мир - в это больше не верили: мир перерождали другие силы. Не верили и трагическому величию мятежного индивидуалиста - Демона. Для молодого поколения двадцатых годов, сформировавшегося в революционных битвах, Демон был просто литературным или оперным персонажем, история как бы сразу отбросила его в далекое прошлое.
И все же и «Демон», и другие произведения Врубеля не забывались, продолжали жить в потаенных пластах сознания людей, словно дожидаясь своего часа. Жить, как старая, но завораживающая легенда, как бередящая душу загадка, как обещание нового Ренессанса искусства, который когда-нибудь наступит.
В течение последующих десятилетий шло то менее, то более интенсивное изучение искусства Врубеля уже как наследия - собирание материалов, реставрация киевских росписей, сбережение, хранение, анализ его картин и рисунков с позиции профессионально-искусствоведческой. Если первые биографы Врубеля, С.Яремич и А.Иванов, писали о нем с неостывшей страстностью современников, благоговевших перед явлением гения, то теперь изучение стало более спокойным, «академическим».
Академический подход составляет необходимую стадию жизни искусства во времени. Рассматривая произведение искусства объективно и как бы отстранение, можно в конце концов приблизиться к пониманию того, почему оно продолжает жить, когда почва, на которой оно выросло, перепахана до самых глубоких пластов. Так ведь бывает не со всеми художниками. Иные не переживают своего времени, хотя бы и пользовались шумным успехом при жизни. Это калифы на час.
Говорят, что время - лучший судья: оно подвергает испытанию на прочность и производит верный отбор. Орудием времени тут являются те, кто сберегает, исследует, анализирует. В результате оказалось, что творчество Врубеля обладает огромным запасом прочности. Теперь оно не кажется каким-то изолированным феноменом, броском в сторону от магистрального пути художественного развития.
Исследования помогли осмыслить его в русле закономерной художественной традиции, берущей начало в Византии и Древней Руси, оплодотворенной опытом итальянского Возрождения, подводящей к Александру Иванову и затем впитавшей школу строгого реалистического рисунка, разработанную Чистяковым. Эта линия ведет к Врубелю. Все больше мы ощущаем его «классичность», о которой упоминал Головин, удивляясь, как это многие ее не замечают.
Но мало установить родословную, проследить корни художественного явления - важно понять и его неповторимость, и те особенные его качества, какие делают его «вечно живым», способным излучать новые и новые содержательные импульсы.
Попробуем с этой точки зрения суммировать наблюдения над искусством Врубеля, подведя некоторые итоги тому, о чем говорилось выше.
Прежде всего - прочность и неисчерпаемость его связана с питанием от вечного источника природы, натуры. Зависимость от этого источника бывает очень непростой, сложноопосредствованной - так и у Врубеля,- но она непременно должна быть: никогда не существовало подлинного мастера искусства, у природы не учившегося, от нее не исходившего. Врубель на том стоял: он строго соотносил свою необычайно своеобразную «душевную призму» с тем, что ему раскрывала и подсказывала сама природа.
Он даже говорил, намеренно подчеркивая свою зависимость от объективного: «С каждым днем все больше чувствую, что отречение от своей индивидуальности и того, что природа бессознательно создала в защиту ее, есть половина задачи художника». В устах Врубеля это высказывание кажется парадоксальным - уж он ли отрекался от своей индивидуальности?!
Однако такова диалектика творчества: индивидуальное и субъективное имеет цену постольку, поскольку через него преломляется объективное и общезначимое, и Врубель это прекрасно понимал.
Без этого индивидуальность самая яркая, самая своеобычная иссыхает и вырождается в штамп.
продолжение..... |
|