Демон, 1890

» Первая » Вторая » Третья » Четверт » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннад » Двенадц » Тринадц » Четырнад » Пятнадц » Шестнад » Семнадц » Восемна » Девятнад » Двадцать » Дв.первая » Дв.вторая » Дв.третья » Дв.четверт » Дв.пятая » Дв.шестая » Дв.седьма » Дв.восьма » Дв.девять » Тридцать » Тр.первая » Тр.вторая » Тр.третья » Тр.четвер » Тр.пятая » Тр.шестая » Тр.седьмая

Историк искусства А.М.Эфрос однажды сказал о Врубеле, что он словно просидел всю жизнь без выхода в волшебной опере, созерцая театрально-необычные существа. Замечание несправедливое (потому что всю жизнь Врубель созерцал живую природу и живых людей), но и не лишенное меткости: что-то от «волшебной оперы» действительно есть в его картинах. Но разве от этого они менее прекрасны? Искусства не разобщены между собой, и влияние музыки и театра на живопись так же возможно, как и всякое другое. Вот Морская Царевна - при восходе месяца она тихо стоит среди зарослей камыша, в короне из жемчугов. Длинные рыже-каштановые волосы мягко обливают ее плечи и руки и потоком струятся вниз - они родственны водной стихии, так же как льющееся одеяние царевны неуловимых нежных оттенков, каким трудно и подобрать название: такие переливы бывают на спокойной глади озера в ясный вечер. Что же это - морская царевна из русских сказок, или образ, навеянный музыкой «Садко», или портрет Забелы в роли Волховы? Вернее всего, это привидевшийся художнику образ, где слились воедино впечатления и от сказок, и от музыки, и от облика Забелы, а больше всего все-таки от созерцания речных заводей в тихие вечерние часы, от вглядывания в удивительные формы и цвета растений, раковин, морских звезд и водяных лилий. Конечно, это не портрет жены художника в роли Морской Царевны, а Морская Царевна в облике его жены - нужно почувствовать эту разницу. В концепции картины есть затаенная антитеза «Демону сидящему». Здесь, как и там,- фантастическое человекоподобное существо представлено один на один с таинственно-сумеречным пейзажем, и в обоих случаях внутренний смысл, подтекст картины определяется отношениями между этим существом и природой. Но Демон от природы отторгнут, она для него окаменела, вся его фигура и лицо выражают тоску и томление. Царевна же находится в гармонии с природой. Смотрите, какое спокойствие в ее позе, в чуть заметной полуулыбке. Руки опущены, и пальцы переплетены почти так же, как у Демона, но в этом движении нет томительной напряженности - руки падают легко, как опускаются крылья. Царевна готова исчезнуть, разлиться рекой, и это не страшно ей: она сама - река, она сама - природа. Собственно, и вся русская сказочная и былинная тема у Врубеля противостоит теме Демона, как противоположный полюс. В Демоне все на пределе напряжения, все драматично, а здесь мягко звучит кантилена, здесь ласково-дремотно улыбается Снегурочка, осыпанная снежными звездами, томно отмахивается от пичужек Весна-красна, в алмазном сиянии утра выходят из моря тридцать три богатыря.

Трагедия врубелевского Демона - трагедия интеллекта, потерявшего почву, ту самую мать сырую землю, на которой крепко стоит Микула Селянинович. Демона терзают неразрешимые вопросы о смысле бытия; персонажи народного эпоса ими не задаются. Они - стихийные существа, их бытие погружено в бытие всего космического целого, от которого они себя не отчленяют: вот она - «музыка цельного человека».
Не будем опять-таки рассуждать о том, насколько такое понимание или такое ощущение русской легендарной старины исторически верно. Может быть, оно и не верно, но Врубель творил свои сказки, так же как своего Демона. Это, впрочем, не значит, что он не вникал в первоисточники. Создавая, например, «Богатыря», он искренне вживался в мир былинных сказаний. Его полотно написано почти одновременно с «Богатырями» Васнецова, произведшими фурор на выставке в 1899 году. Римский-Корсаков, как и многие, был в восторге от произведения Васнецова. На этой картине три богатыря показаны, однако, без гиперболизма, свойственного былинам и вне их величавого напевного лада. Врубель жестремился ближе подойти к стилистике фольклора. Он сделал своего богатыря - Илью Муромца - кряжистым, огромным, восседающим на коне-битюге. Такой «мужичище деревенщина» может сражаться палицей «в девяносто пуд», выпить чару вина в полтора ведра, как повествуется в былине; ему «грузно от силушки, как от тяжелого бремени», но едет он «чуть повыше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего» - на картине верхушки елей виднеются у ног коня. Лес первозданно дремуч, в его густой вязи притаились два ястреба. Широкоплечий, приземистый, как медведь, богатырь глядит зорко и остро, вслушивается чутко, одежда и доспехи у него узорчаты, нарядны - тоже в согласии с былиной, где говорится о щегольстве «старого казака» Ильи:

Обул Илья лапотки шелковые,
Подсумок одел он черна бархата,
На головушку надел шляпку земли Греческой.

После врубелевского витязя васнецовские богатыри, пожалуй, покажутся и легковесными, и несколько прозаическими. Но все же Врубель, если можно так сказать, переборщил в изображении земляной мощи героя. Есть какая-то искусственная раздутость в фигуре витязя и, особенно, его лошади. (Сестра Забелы записала в дневнике: «Лошадь у него больше в ширину, чем в длину».) Силу богатырского эпоса Врубель чувствовал, но, вероятно, ему ближе были образы более хрупкие и лирические, «тающие и ускользающие», подобные тем, что создавала на сцене его жена. Большая вереница сказочных произведений венчается двумя знаменитыми картинами, которые непременно вспоминаются каждому, кто хоть сколько-нибудь знает живопись Врубеля,- «Царевна-Лебедь» и «Пан». Обе написаны на переломе веков - «Пан» в 1899-м, «Царевна-Лебедь» в 1900 году.

О достоинствах «Царевны-Лебеди» высказываются разные суждения - не все согласны считать ее шедевром, но «Пан» единодушно признается вершиной если не всего творчества Врубеля, то его сказочной сюиты. Результат художественного труда часто непредсказуем и неожидан. Бывает, что художник месяцы, даже годы отдает взлелеянному замыслу, тщательно готовится, обдумывает, пишет и переписывает, но вещь так и не получается. А иногда великие произведения создаются внезапно, как бы экспромтом. «Пана» Врубель написал за два-три дня, взяв, со свойственной ему нетерпеливостью, холст с начатым портретом жены. Говорят, что толчком послужило чтение рассказа А.Франса «Святой Сатир». И свою картину художник назвал сначала «Сатир». Эллинский козлоногий бог и русский леший соединились на ней в одно лицо. Но больше в ней от лешего - и пейзаж русский, и облик Пана. Откуда этот облик, откуда взял художник эту примечательную лысую голову, круглое, бровастое, голубоглазое лицо, заросшее дикими кудрями? Обычно у героев картин Врубеля сквозит портретное сходство с кем-нибудь из знакомых ему людей, и современники без труда угадывали, кто послужил прототипом. Но «Пана», кажется, не опознали; во всяком случае, никто не позировал для него художнику и не было никаких поисков типажа. Подсмотрел ли Врубель такого старика где-то в украинском селе или он просто вообразился ему лунной ночью при виде старого замшелого пня - неизвестно. Зато зрители разных поколений находят в «Пане» сходство с кем-то, кого они встречали и кого Врубель встретить никак не мог,- доказательство того, насколько этот сказочный дед жизнен и живуч.

А вместе с тем он совершенно фантастичен, он лесная нежить, олицетворение того, что мерещится и мнится заблудившемуся ночью. Начинает шевелиться седой пень, под косматым мхом завиваются бараньи рожки, корявая рука отделяется, сжимая многоствольную свирель, и внезапно открываются круглые голубые глаза, как фосфорические светлячки. Как будто откликаясь на беззвучный зов лесного хозяина, медленно выползает из-за горизонта месяц, голубым сиянием вспыхивает поверхность речки и маленький голубой цветок. Леший - и душа, и тело этих перелесков и топкой равнины; завитки его шерсти подобны встающему полумесяцу, изгиб руки вторит изгибу кривой березки, и весь он узловатый, бурый, из земли, мха, древесной коры и корней. Колдовская пустота его глаз говорит о какой-то звериной или растительной мудрости, чуждой сознанию: это существо вполне стихийное, бесконечно далекое от той мучительной рефлексии, которая сводит судорогой могучие мускулы Демона.
«Царевна-Лебедь» иная. В ней нет безмятежности «Морской Царевны» - в сказочный мир вкрадывается тревога, вещие предчувствия. А.П.Иванов говорил об этой картине: «Не сама ли то Дева-Обида, что, по слову древней поэмы, «плещет лебедиными крылами на синем море» перед днями великих бедствий?»