Демон, 1890

» Первая » Вторая » Третья » Четверт » Пятая » Шестая » Седьмая » Восьмая » Девятая » Десятая » Одиннад » Двенадц » Тринадц » Четырнад » Пятнадц » Шестнад » Семнадц » Восемна » Девятнад » Двадцат » Дв.первая » Дв.вторая » Дв.третья » Дв.четверт » Дв.пятая » Дв.шестая » Дв.седьма » Дв.восьма » Дв.девять » Тридцать » Тр.первая » Тр.вторая » Тр.третья » Тр.четвер » Тр.пятая » Тр.шестая » Тр.седьмая

Летом 1904 года выздоровевший Врубель переселился в Петербург, так как жена его получила там ангажемент в Мариинском театре. Московская частная опера, где начался и кончился короткий творческий триумф Забелы, после банкротства Мамонтова с трудом сводила концы с концами; репертуар был уже не тот, не то настроение в труппе, и многие ведущие артисты уходили в другие театры. Но и голос Забелы был теперь не тот. На большой сцене Мариинского театра, с огромным оркестром, выступать ей было трудно - не хватало силы звука, и приняли ее туда, как явствует из записей директора императорских театров В.А.Теляковского, отчасти «из-за того, что она жена талантливого Врубеля».

Уже отсюда можно видеть, что слава и почет к Врубелю наконец пришли - пришли в самый горестный момент его жизни. Е.И.Ге писала: «И странное дело, сумасшедшему Врубелю все больше чем никогда поверили, что он гений, и его произведениями стали восхищаться люди, которые прежде не признавали его». Действительно, катастрофа, постигшая художника, трагическая история его работы над «Демоном» и возникавшие вокруг легенды и слухи сыграли до некоторой степени свою роль в том, что Врубель вдруг стал знаменит. Однако тому были и более серьезные причины. Во-первых, на выставке «Мира искусства» осенью 1902 года (Врубель тогда был в больнице) экспонировалось шестьдесят его работ, в том числе прежние - киевские эскизы для Владимирского собора, «Демон сидящий», «Испания», «Гадалка» и другие, так что впервые искусство Врубеля было показано с достаточной полнотой. Впервые зрители увидели, что это за художник, не по отдельным, часто случайно выбранным вещам, а в контексте всего творческого пути. Нужно думать, то был впечатляющий ансамбль, а люди, в конце концов, не слепы - или слепы только до известного предела. Вышедший в 1903 году номер журнала «Мир искусства» со многими репродукциями и статьями о Врубеле также способствовал популярности и признанию художника. Во-вторых, новаторская «техника» Врубеля, или, лучше сказать, его манера, требовала длительного вникания и привыкания, чтобы быть по достоинству оцененной. Она не воспринималась сразу - не только в силу непривычности, но и потому, что была плодом редкого, феноменального видения, проницавшего натуру сквозь внешние покровы как бы до самих недр. Это и художникам не всегда было понятно с первого взгляда. Известны многие имена людей, сначала не принимавших живопись Врубеля, а со временем ставших его горячими почитателями, причем это не те люди, которых можно заподозрить в бездумном подчинении капризам моды. Это, например, Горький, Шаляпин или Александр Бенуа, который уже в статье 1903 года «взял обратно» свои прежние суждения о Врубеле.

Федор Шаляпин с веселой самоиронией рассказывал о своих первых встречах с произведениями Врубеля на Нижегородской выставке, куда привел его Мамонтов. Глядя на «Принцессу Грезу» и «Микулу», Мамонтов восклицал: «Хорошо!» Юный Шаляпин недоумевал - что же хорошего? «Наляпано, намазано, неприятно смотреть. То ли дело пейзажик, который мне утром понравился в главном зале выставки. Яблоки, как живые - укусить хочется; яблоня такая красивая - вся в цвету. На скамейке барышня сидит с кавалером, и кавалер так чудесно одет (какие брюки, непременно куплю себе такие)». Однако похвалы Мамонтова Врубелю заставляли призадумываться. «...В свободное время я стал посещать художественный отдел выставки и павильон Врубеля. Скоро я заметил, что картины, признанные жюри, надоели мне, а исключенный Врубель нравится все больше». Далее артист в своих воспоминаниях говорит: «Я думаю, что с моим наивным и примитивным вкусом в живописи, который в Нижнем Новгороде так забавлял во мне Мамонтова, я не сумел бы создать те сценические образы, которые дали мне славу». Создавая эти образы, великий певец вдохновлялся произведениями Врубеля. Когда он пел в опере Рубинштейна, публика узнавала «врубелевского» Демона. Не только в гриме Шаляпина, но и в образе, им создаваемом. Еще характерное признание - на этот раз художника. Ковальский вспоминал, что в киевской школе Мурашко им, ученикам, сначала решительно не нравилось и казалось странным рисование Врубеля «углами». Но через некоторое время «мы уже понимали, что это колоссальная сила».

Сходную эволюцию отношения к Врубелю испытала Е.И.Ге, да и многие. Всегда нужно было, чтобы прошло «некоторое время». И остается правилом и поныне: чтобы картина Врубеля раскрылась смотрящему, надо смотреть внимательно, долго и не один раз. Тогда она начинает с тобой говорить. Тогда видишь: то, что с первого взгляда кажется только субъективным приемом, на самом деле идет от глубокого постижения объективной реальности. Наконец, третья причина наступившего признания Врубеля заключалась в том, что на рубеже веков изменилось направление вкусов,- теперь русская образованная публика читала Метерлинка, Ибсена, символистов, посещала Художественный театр, видела на выставках картины Мане, Дега, Уистлера, Пюви де Шаванна, Галлен-Каллела; уже начинали собирать свои впоследствии знаменитые коллекции нового западного искусства С.Щукин и И.Морозов. Нельзя сказать, чтобы в потоке художественных новаций находилось что-то вполне аналогичное живописи Врубеля - он был слишком обособленно стоящим художником,- но на фоне новых течений становился все же более внятен и приемлем эмоциональный строй его искусства, его символика, его культ красоты и тайны. Признание, конечно, было далеко не всеобщим. Еще многие воспринимали искусство Врубеля «как беду»; еще не редкостью были глупые и грубые выпады в печати, но они были за пределами внимания серьезной публики. Среди художественной интеллигенции, особенно молодого поколения, становилось все больше страстных, до фанатизма, поклонников Врубеля, для которых каждая его работа была святыней и каждое слово - откровением.